Безотцовщина
Безотцовщина
…Память,
Душу мне
Войной не рви!
Только времени
Не знаю чище
И острее
К Родине любви.
Ю. Друнина.
Писать об этом очень трудно. Но я рискнула…
Почитая христианские традиции, моя бабушка Акулина Кабанова смиренно и трепетно, особенно в поминальные дни, произносила перед иконами имена своих погибших в боях с немецкими фашистами сыновей: Василия, Петра, Михаила, Ивана, Федора. Младший из них был призван в Красную Армию в 20 лет, старшему в первый год войны сравнялось 38.
Даже умирая, бабушка звала своих сыновей:
- Неужели ни один из них так и не придёт к моим холодным ногам?...
А дедушка Илья Степанович не раз, тяжело вздыхая, говорил:
- Разве бы я терпел такие тяготы, как сейчас, если бы вернулись с фронта мои сыновья, если бы они были живы?
Его снохи, солдатские вдовы, надеялись на помощь и поддержку бати, как они его называли. И безотцовщину – десятерых внучат – ему надо было приголубить, совет дать, как быть, как жить…
Тепло родных рук
ОТЕЦ мой Михаил, как и другие его братья, не выбирал жену в дальних краях. Она жила, как говорится, в двух шагах от его отчего дома с отцом – Петром Петровичем Кожбаковым. Похоронивший недавно свою супругу, тот не возражал принять зятя в свою семью. Сюда в 1939 году принесли из роддома и меня, долгожданную – старшему брату в ту пору было 10 лет.
Помню, как к потолку подбрасывали меня сильные тёплые отцовские руки. С высоты я видела белую скатерть на столе со змейкой незатейливого вышитого матерью рисунка. Мир, покой, аппетитный печной дух царили в доме.
И вдруг с 22 июня 1941 года все изменилось. С повесткой о призыве защищать Отечество в дом ворвалась война. Перестал тарахтеть трактор, на котором обычно подъезжал отец с колхозных работ. Его запачканный мазутом и пропахший бензином шубняк (полушубок) валялся ненужным в предбаннике.
…Помню себя, забившуюся в запечный угол и не понимавшую, почему в избе так многолюдно, почему меня так и норовят стащить с печки – зовут проститься с мамой, почему её проносят в ящике мимо меня, а она молчит. А в открытую дверь врывается холодный январский воздух, пробирающий меня сквозь пальтишко: давала знать о себе первая военная студеная зима 1942 года.
А хлебца поесть так хотелось
ХОТЯ в доме нашем было четыре окна, три из которых выходили на улицу, одно во внутренний дворик, без родителей в нём стало темно, сорно и нерадостно. Пройдя Первую мировую войну, безвременно потеряв жену и дочь, проводив на фронт сына Дмитрия, дед Пётр чаще всего молчал.
Человек он был мастеровой – по своему рисунку изготовлял на заказ красивые наличники к окнам, делал удобные колодки для вальщиков – по ним валяли валенки из шерсти, умел топором ладить по плотницкой части. Так что был востребован в селе. Часто уходил работать по найму, и мы с братом Василием были предоставлены сами себе.
Топили «буржуйку» – железную печку-времянку, установленную среди избы. Укладывали на неё сверху на сушку резаную морковь либо свёклу, а то и картофель. Ели как лакомство, смакуя. Зимой я усаживалась на подоконник, дышала на толстый слой инея на оконном стекле, чтобы понаблюдать, что происходит на улице, не выйдет ли из калитки дома напротив моя подружка Шура, не придёт ли к нам в гости.
Как-то впервые мы решили с ней вымыть полы в нашем доме. Пришлось скоблить их лопатой, потратить много сил и воды для смыва грязи.
О чистоте, пока я была мала, особой заботы не было. Появилась вшивость, отчего меня постригли наголо, обработали керосином. Даже сейчас мне становится омерзительно от перенесённого тогда состояния.
Ещё хуже было от мысли, что я никому не нужна – тяжелобольную оставили меня одну на неказистой домашней постели – соломенной подушке и матрасе, под легким одеялом. Неимоверная жажда заставила меня ползком преодолеть расстояние от кровати до большого чугуна с водой, стоявшего в чулане, где я бычком напилась досыта и упала до прихода дедушки.
Чего греха таить – зерна дед зарабатывал вполне достаточно. Молол и затаривал ларь мукой. Но хлеб печь не умел. Пытался было, но все неудачно – корки горелые отрывало и разрывало жаром, клеклый солод оставался. С досадой каждый раз очередная буханка разбивалась им об пол. Наверное, до последних дней своих не забыть, как хотелось тогда поесть доброго хлеба, к которому я и сейчас отношусь, вспоминая прошлое, с благоговением.
Мы, дети войны, чаще всего голодали и ели всё, что можно было употребить в пищу растущее в лугах, в огородах. Выручала речная и озёрная рыба, которую дед с братом умели и любили ловить – зимой делали ловушки во льду, летом бродили с корзинами. Рыбную мелочь, помнится, парили в чугунах и ели ложками.
Похоронка
В ОДИН из последних июльских дней 1943 года меня остановила на пыльной дороге бабушка Акулина, мать отца. Я её очень боялась, она обыкновенно ругала ни за что, ни про что, больно долбя при этом твердым пальцем мой лоб. К удивлению, в этот раз она прижала меня к себе, ласково погладила по голове. Заплакала.
- Нет у тебя больше папки, - сказала, - убили. - И запричитала ещё громче.
Со страхом убежала я под крыло деда Петра, затем в предбаннике уткнула своё мокрое лицо в пахнувший керосином полушубок отца. Было мне четыре с половиной года…
Конечно, теперь мне известно, что танкист М. И. Кабанов погиб смертью храбрых в бою на Курской дуге за неделю до победного завершения войсковой операции.
Личное соприкосновение
ЭТО была только середина кровопролитной войны. И нам, детям, именно в ту пору досталось познавать жизнь. В ушах до сих пор винтовочным выстрелом стучит бригадирская палка-побудка Степана Афанасьевича Коршунова (Степана Хламева, как звали его в улице). Его зычный голос возвещает:
- Бабы! Бабы! Серпы в руки и – в поле: жатву начинаем!
Или поименно из каждого дома зовёт:
- Анна, вставай. Пора на работу! – это к Рожковой.
- Лёса, убирайся и иди! – к Боковой.
- Маша, - зовёт Чернову, Крутову, Еркину.
У всех мужья на фронте. Не стоит их убеждать, что чем лучше будут работать в тылу, тем легче солдатам воевать.
Трудились до изнеможения. Татьяне Алексеевне Муклецовой пришлось рожать сына на колхозном поле. Моя тётя Пелагея Егоровна на моих глазах еле-еле поднималась каждое утро, жалуясь на сильную головную боль. А дочерям, которые на Гатчине заготавливали торф на нужды фронта, я под её диктовку крупными буквами выводила, что у их матери всё хорошо.
Другая соседка, тётя Дуня (Евдокия Николаевна Богданова), часто сама за руку приводила меня в свой дом, чтобы покормить щами либо кашей или солянкой. Семье Богдановых жилось немного лучше, чем другим – одна из четырёх сестёр возглавляла бригаду на торфпредприятии.
Анна Степановна Чернова, жившая напротив, всегда приглашала меня на новогоднюю ёлку, которую устраивала в доме, пока её дочь училась в школе. Полученный в такой день кулёк со сладостями, домашней выпечкой и сейчас согревает душу.
С признательностью и благодарностью всегда вспоминаю эти фамилии. Люди тогда были в основном добрее, хотя время лежало на всех тяжёлым бременем. Работа во имя Победы находилась всем – от мала до велика.
Дед брал меня с собой пасти скот. Давал задание принести травы – подкормить личных овец. Со слезами полола иной раз вместе со взрослыми женщинами участок проса. Было утомительно, трудно и жарко. Но уповать было не на кого, надеяться - тоже.
Да, война обездолила нас, детей, лишила отцовской заботы и внимания. И всё-таки старались хоть немного компенсировать потери. Когда я пошла учиться в первый класс, то на сентябрьской общешкольной линейке вручили мне букварь, тетрадь и карандаш. У многих и того не было. Позднее выдали свитер в клеточку, который, кстати, после стирки растянулся до колен и не годился в носку. Никого не смущало, что мои ноги обуты в шнурованные ботинки на вырост, которые достались ещё от матери. Носки у них загибались к верху, как у Олега Попова, циркового клоуна. З. Т. Сюндюкова, моя первая учительница, увидев их, округлила глаза и молча отвела взгляд в сторону.
Единственный раз она рискнула навестить меня дома, узнать, как я живу. Позавидовать было нечему. У окна во двор я сидела на опрокинутой табуретке и на лавке в тетради выполняла домашнее задание. Брат с друзьями в переднем углу дымили едким самосадом. Учительница, заткнув нос и прикрыв рот рукой, простилась и ушла.
Брат, возмужав, уехал на заработки, потом его призвали в армию. Дедушка, П. П. Кожбаков, износившийся с нами физически и переживший стресс за стрессом, заболел. Переносил боль без стонов и жалоб. На последнем издыхании окликнул меня с печки. Подошла, поднялась на ступеньки.
- Я умираю, - сказал отчетливо.
Кажется, это не у него, а у меня останавливается дыхание.
- Дед, а как же я? – спросила, ещё не осознавая, что остаюсь одна.
- А ты как хочешь…
И затих.
Смерть везде жестока – и на фронте, и в тылу. Писать об этом очень трудно. Но я рискнула. Чтобы сохранить память о людях, перед которыми остаюсь в невосполнимом долгу.
Родина, принявшая на себя жертвы наших предков, в долгу перед нами, детьми войны. О чём разговор особый.
М. КАБАНОВА